Эта история о стрекозах.
Одна такая была сейчас снаружи на подоконнике. Крылья подрагивали от лёгкого бриза, солнце играло на них радугой — диковинное зрелище. Однако при взгляде поближе было видно, что одно крыло смято в гармошку, другое неестественно выгнуто, а сама стрекоза неподвижна.
Девушка по имени Суэль сидела у окна, подложив руки под подбородок. Она чуть не смахнула стрекозу вниз, открывая ставни, и теперь радовалась, что той удалось удержаться. Ей думалось, что эти крылья похожи на оборки серебристого платья, оставшегося от мамы. В этом ей хотелось видеть добрый знак. Как если бы мать говорила с ней, прорвавшись сквозь годы горького молчания.
— Поправься, ты вся мятая! — пробормотала Суэль маминым тоном.
Она гадала, откуда стрекоза могла появиться на окне. Сверху мёртвой, изломанной стрекозе упасть на узкий подоконник было неоткуда, а подложить её на второй этаж не смог бы никто. Версия с неведомым шутником, пробравшимся для этого в квартиру, поначалу её испугала, но была слишком невероятной.
В конце концов, ей надоело гадать. Рано или поздно стрекозу сдует ветром, если раньше не заметит птица. Суэль лишь хотела, чтобы неожиданная посетительница задержалась здесь чуть подольше. Ведь настоящая дружба у девушки выходила только с теми, кто был нем и не особенно жив.
Суэль перевела взгляд на море.
Бескрайняя водная гладь шевелилась далеко внизу под утёсом. Это тёплое, терпеливое равнодушие всегда приводило в чувство, умиротворяло, располагало к откровенности. Кто ещё мог не перебивая выслушать девичьи секреты и не ответить на любые вопросы — особенно те, что задавались в слезах?
В ответ море окрашивало её глаза. Это была их тайна. Однажды утром у окна девушка вдруг увидела в зеркальце, что отражающееся море зажгло её карие с зеленцой глаза нежной бирюзой. С тех пор Суэль каждое утро открывала ставни, бриз врывался в окно, а аквамарин морских глубин в её глаза — и она это знала.
— Что такое? — говаривала иногда Мария, — порой мне кажется, что у тебя глаза слегка голубые.
Суэль не отвечала и тихо надеялась, что в ней оставалась частичка моря.
Эта мысль радовала, ведь девушка часто думала, что может полагаться только на него. Всё в её жизни уходило без следа — люди, декорации, радости, переживания. Лишь стихия была слишком велика для подобной суеты.
Иной раз, когда Суэль была спокойна, волновалось само море. Тогда ей казалось, что оно знает будущее. При этом девушку тоже охватывало волнение. Оно проходило, если море усыпляло её несколькими спокойными днями. Но иногда причина для волнения действительно появлялась, и это странным образом снимало напряжение. Больше не было страха перед неизвестностью.
— Ты ведь предупредишь меня, если что, правда? — спрашивала Суэль.
Море лишь неспешно перекатывало свои барашки.
Девушка искала в этом молчании ответы. Чаще всего она истолковывала его как «это не важно». Изредка ей действительно казалось, что оттенок воды и движение волн говорят ей «да» или «нет». А один раз ей даже почудилось, что море зовёт её.
Суэль.
Всё, что она знала о своём имени умещалось в один-единственный разговор с матерью, когда ей было десять лет.
— Мама, что значит Суэль? — спросила она.
— Что-то по-французски, — пожала плечами мать.
— А что именно?
— Откуда мне знать? Я что, говорю по-французски? — ответила та.
Когда Суэль было двенадцать, у неё случилась первая кровь. Мать коротко объяснила испуганной девочке смысл её женского начала, скупо ответила на первые сбивчивые вопросы, но быстро потеряла терпение.
— Сначала всё осмысли, — отмахнулась она, — вопросы будешь задавать потом.
Но Суэль больше ничего не спрашивала. Никогда. Отныне со всеми вопросами она шла только к морю.
Следующим утром мать собрала в потёртый саквояж весь свой гардероб — три платья, вторую пару туфель, предметы туалета — и неслышно вышла за дверь. Когда Суэль проснулась, дверцы пустого шкафа были открыты, а на столе девочка нашла маленькую записку. Она перечитывала её снова и снова, но отказывалась понимать:
Ты теперь взрослая, живи сама. Станет худо, обратись к тёте по адресу Турецкая улица, 6.
Когда чернила на записке поплыли от капающих слёз, Суэль испугалась, что адрес неведомой тёти пропадёт. Она оделась и побежала на Турецкую улицу на другой конец городка. Оказалось, что тётя тоже не подозревала о существовании племянницы и была поражена, когда на пороге появилась маленькая копия её сестры.
— Бедное дитя, — сказала тётя и обняла Суэль, — переезжай жить ко мне.
На все расспросы почему мама могла так поступить, и вернётся ли она когда-нибудь, тётя только вздыхала.
— Бедное дитя, — повторяла она.
Суэль отказалась переезжать к пусть ласковой, но совсем чужой тёте. Оказалось, что мать оставила ей кое-какие деньги в секретере, и этого хватило на четыре месяца нехитрых девичьих нужд. Она уже умела выбирать овощи и мясо на рынке, и хотя стеснялась обращаться к тёте, та обучила её приготовлению нескольких простых блюд.
Когда девочка сумела подсчитать, что денег остаётся на две недели, она пошла к сеньору Лопесу с просьбой нанять её обслуживать столы в его таверне.
Маленькая таверна Лопеса была на нижнем этаже соседнего дома. Он не нуждался в помощи, однако внимательно выслушал её и принял. С большой важностью сеньор Лопес объяснил, как надо вести себя с клиентами, чтобы поддерживать честь заведения — лучшего, по его словам, на набережной Карбонерес. Он назначил ей жалование в двадцать серебряных песет, а сам теперь только сидел у себя в конторе и поглядывал в приоткрытую дверь. Никто не смеет обижать сироту. Только не в таверне Лопеса.
К тому времени все посетители знали о девочке, которую покинула мать. Люди вели себя прилично, исправно оставляли чаевые и прощали ей мелкие огрехи по неопытности.
Прошли годы, Суэль выросла, и теперь вместо самоотверженного подростка с глазами на мокром месте это была тихая девятнадцатилетняя девушка. Она редко встречалась взглядом с клиентами, но делала всё безупречно и давно уже стала помогать сеньору Лопесу управлять делами. Он был скуповат и компенсировал не слишком щедрые прибавки к жалованью выражением отеческой заботы.
— Дон Лопес, вы опять забыли про говядину, — говорила она, — если завтра её не будет у нас на кухне, плакала половина всей вашей выручки в выходные.
— Ох, дитя, и то верно, — вздыхал отяжелевший сеньор Лопес, — будь добра, закажи?
— Закажу завтра же утром. Знала ведь, что забудете, хорошо, что проверила.
— Ты моё золотце! Что бы я без тебя делал?
В то утро, когда появилась стрекоза, Суэль провела у окна чуть дольше обычного. Потом достала серебристое платье, приложила к себе, подумала с минуту перед зеркалом, убрала его назад и надела другое — фиолетовое, попроще.
Завтракала Суэль как всегда двумя финиками и кофе. При этом она не сводила глаз с багряных лилий, что стояли в вазе на секретере. Они не давали ей покоя, эти огромные червлёные цветы с иссиня-чёрными сердцевинами. Суэль гадала, умеют ли они говорить. Нельзя сказать, что лилии ей нравились, от их запаха иногда болела голова, но так или иначе, эти цветы вновь и вновь оказывались в её квартире.
Допив кофе, она переставила вазу с лилиями на стол. Собрала волосы, взяла сумку для похода на рынок и вышла за дверь. Через минуту она вернулась, переставила цветы со стола обратно на секретер и снова вышла.
Оказавшись на залитой сентябрьским солнцем набережной, она перешла мокрую с ночи мостовую и оказалась на узкой аллее на самом краю утёса.
— Доброе утро, Суэль, — прошамкал сеньор Борхес.
Знакомый сухонький старичок сидел на скамейке, его седые волосы шевелил морской бриз. Рядом была его жена. Эта супружеская пара, казалось, жила на излюбленной скамейке.
— Доброе утро, — Суэль кивнула супругам, — Как ваш ревматизм, сеньор Борхес?
— Никуда он от меня не денется, — заверил её старичок, — со мной шутки плохи! А вот как твои сны?
— Море опять говорило со мной.
— Опять? — он покачал головой, — Задержалась ты в этой дыре, дитя, задержалась! Уезжай, пока не поздно, встретишь своего мужчину, заведёшь семью. Уезжай, пока оно и вправду с тобой не заговорило.
— Как это?
— Море можно услышать, только когда идёшь ко дну. А долго проживёшь рядом — обязательно захочешь с ним поговорить!
Суэль задержала бирюзовый взгляд на море.
— Вон, моя Хуанита, — старик кивнул в сторону жены, — уже десять лет как совсем не говорит. Уж лучше так! А ещё лучше — уезжай!
— Но мне не хочется уезжать, сеньор Борхес! Я люблю наш городок, да и без моря было бы тоскливо. Но и жить я тоже хочу!
— Говорят, жизнь это прихоть моря, — пожал плечами сеньор Борхес, — Живи или уходи, только с морем никогда не спорь.
— Не буду, — заверила его Суэль.
Она попрощалась со стариками и пошла на рынок.
Прежде всего она заказала у мясника Кортеса одиннадцать фунтов говядины с доставкой в таверну. После этого набрала зелени, немного фруктов, укроп, сельдерей и душистую мяту. Взяла себе мешочек палестинских фиников и фунт кенийских кофейных зёрен. А на выходе остановилась у цветочной лавки.
— Что желаешь сегодня, Суэль? — спросил цветочник Родригес, худощавый мужчина лет сорока пяти с проплешиной на макушке и чёрной раной в душе, что оставила сбежавшая жена.
— Я не знаю, сеньор Родригес. Посоветуйте мне что-нибудь?
— Охотно. Как ты себя сегодня чувствуешь?
— Как-то странновато. Мне снилось, что море говорило со мной.
— Что оно сказало?
— Оно только повторяло моё имя.
Родригес задумался.
— Тогда у меня есть кое-что для тебя.
Он углубился в свою лавку и вышел оттуда с букетом в каждой руке.
— Вот альстермерии — это для тех, кто путает ясность мысли с даром предвидения. А вот эти маргаритки — для тех, кто отрицает их единство. Что тебе больше по душе?
Суэль помедлила.
— А можно мне что-нибудь для успокоения демонов?
— Суэль! — укоризненно сказал Родригес, — не можешь же ты всё время брать одни только лилии!
— Дайте мне пять веточек, пожалуйста, — извиняющимся тоном ответила она, протягивая ему монетку в пятьдесят сентимо.
Родригес вздохнул, унёс цветы и вернулся с лилиями.
— Уезжай отсюда, Суэль, — сказал он, качая головой, — Демонов нельзя успокоить. Их только можно пустить по ложному следу.
Она уже выходила за ворота рынка, как кто-то её окликнул. К ней, подобрав юбки, спешила Мария.
Мария была на год старше и жила на соседней улице. Они дружили почти с тех пор, как Суэль осталась одна. Да и не то что дружили — Суэль нуждалась в общении, но быстро насыщалась обществом Марии, а потом ещё неделю старательно обходила стороной места, где можно было на неё натолкнуться. Сколько она себя помнила, у Марии на уме были одни лишь юноши. С годами юноши превратились в опасных мужчин.
— Ты почему опять сбежала вчера? — с укором спросила она.
Суэль закусила губу и вспомнила, как неслась по улице, стараясь не потерять туфли и в очередной раз клянясь, что никогда больше не сунется в эти клубы танцев. У них только на афише фламенко и пасодобль, а на самом деле там душно до смерти от дыма сигар и навязчивого внимания мужчин.
— Я не могу там находиться дольше часа, просто не могу!
— Ну и зря! Между прочим, когда ты исчезла, тот самый красавчик, в которого ты стреляла глазами весь вечер, подошёл ко мне и спросил про тебя.
В памяти тут же всплыл изысканный мужчина лет тридцати в белом костюме, и в груди Суэль что-то подпрыгнуло.
— Да-да! Его зовут Мигель. Он недавно в городе, у него какое-то дело с железнодорожной компанией. Говорит, когда увидел тебя, у него аж дыхание перехватило! Так и сказал! Откуда ж ему знать, что ты у нас немного того?
Мария постучала пальцем по виску. Суэль молчала.
— Сегодня идём туда — и без фокусов! Я ему пообещала, что приведу тебя. Не вздумай меня подвести, я для кого стараюсь вообще? Приду за тобой в восемь в таверну.
Всю дорогу домой Суэль не могла ни о чём думать. Наконец она поднялась к себе, заперла дверь и подошла к окну.
Стрекоза была на месте. Море тоже на месте. Она с надеждой всматривалась вдаль глазами, тронутыми бирюзой.
Взяв книгу, Суэль легла на кровать, но не могла сосредоточиться. В конце концов, она её отложила и всю сиесту пролежала, мечтательно глядя в окно. Улыбка играла на её лице, губы что-то шептали. Небо пыталось окрасить её глаза, а облака показывали причудливые фигуры, похожие на танцующих девушек.
После сиесты Суэль отправилась на работу. Море уже оделось в свой самый глубокий оттенок, солнце клонилось к горизонту, а таверна набилась народом. Девушка было отвлеклась от мыслей о предстоящем вечере, но мало-помалу волнение снова начало овладевать ей. А когда в дверях появилась Мария, сердце было готово выпрыгнуть.
— Мне уже пора идти, я вас предупреждала, дон Лопес, — сказала она.
Сеньор Лопес только кивнул и махнул рукой.
В душном клубе танцев была маленькая сцена, на которой желающие танцевали пасодобль. Этот новый модный танец, неожиданно возникший из военного марша, докатился до их городка из клубов Мадрида и мгновенно стал сенсацией. Мария очень искусно овладела основными движениями и стала местной звездой жгучего танца. И с тех пор вокруг звезды непрерывно вращались небритые, пропахшие табаком планеты.
Играли две гитары, посетители хлопали, стоял галдёж, и весёлые возгласы приветствовали танцоров. Мария уже два раза выходила на сцену под всеобщее одобрение. Танцевавшие с ней в паре молодые люди были ей подстать — усатые красавцы в узких брюках и шёлковых рубашках вкладывали в резкие, эффектные движения танца свою молодую, непокорную энергию, всё бахвальство и презрение к тяготам жизни, на какие только способны молодые испанцы конца девятнадцатого века, не знавшие нескончаемых войн прошлого и не ведавшие о войнах грядущих.
Суэль, которая не осмеливалась танцевать на публике, сидела за столиком и испытывала странную смесь азарта от происходящего на сцене и отравляющего кровь волнения. Когда Мария вернулась после второго танца, Суэль вдруг заметила Мигеля — вчерашнего незнакомца, всё в том же белом костюме. Он внимательно глядел на неё с другого конца зала сквозь людей и висящий облаками дым. Когда Мария вскочила танцевать в третий раз, Суэль хотела схватить её за руку, но не успела.
— Добрый вечер, сеньорита! — Мигель незамедлительно подсел рядом, а Суэль опустила глаза на свои руки, сложенные на коленях.
— Добрый вечер… — неслышно прошептала она в ответ.
— Могу я узнать ваше имя? — осведомился он.
— Суэль, — сказала она чуть громче.
— Какое прекрасное, мелодичное имя! Такое невозможно забыть! А вот меня зовут совершенно обычно — Мигель.
— Приятно познакомиться, кабальеро.
— А что значит ваше удивительное имя?
Она молчала, так что он продолжал.
— Я увидел вас вчера, и вы покорили моё воображение. Хорошо, что я узнал ваше имя только сегодня, это было бы слишком для одного раза. Вы прекрасны, сеньорита Суэль!
Она залилась краской, но всё-таки на миг подняла глаза. Такой изысканный мужчина. Его аккуратно подстриженные волосы были небрежно убраны назад. Хороший костюм сидел превосходно, явно шит на заказ. Ухоженные руки выдавали человека, не знавшего грязной работы.
Они чуть помолчали, наблюдая, как Мария лихо отплясывает с молодым танцором.
— Разрешите угостить вас напитком, сеньорита Суэль? Что вы пожелаете?
Суэль покачала головой:
— Я не пью.
Мария кружилась в адски горячем танце, партнёр держал её за талию, когда она перегнулась через его руку и коснулась пола.
— Я в жизни не встречал никого красивее вас, сеньорита Суэль, — серьёзно сказал Мигель, глядя ей в глаза.
Она потупила взор.
— Что вы хотите от меня?
— Я лишь хочу наслаждаться вашим обществом. Хочу произносить ваше волшебное имя. Хочу видеть, как ветер теребит ваши волосы, как жгут огнём эти прекрасные тёмные глаза!
С этого дня они виделись каждый день. Их недолгие встречи были прогулками по набережной, походами в театр и беседами — точнее, монологами Мигеля — за чашечкой индийского чая.
В тот вечер короткие южные сумерки застали их на уличной террасе кафе. Мигель был в одном из своих белых костюмов, а Суэль неловко поправляла серебристое платье. Он рассказывал истории, философствовал, а она отвечала односложно и смотрела, как ветер теребит траву на утёсе, как поднимается пыль от повозок на мостовой, как чайка лениво висит на потоках воздуха.
— Суэль, я приглашаю вас завтра на корриду. Вы же слышали, что у нас коррида на городской арене? Редкое событие!
Суэль кивнула.
— Какой это прекрасный и жестокий обычай! И ведь не руками человека творится смерть — бык сам ищет её, слепо, упрямо! Всё, что у него есть это ярость. Она отключает инстинкт самосохранения, этот инструмент выживания любого существа. А тореро лишь приглашает эту ярость и знакомит её со смертью на острие шпаги — и всё это в красивом, опасном танце. А казалось бы — что более смертельно, ярость или красота? Изящество охотника, который кажется жертвой, или кураж жертвы, мнящей себя охотником?
Красноречие Мигеля несло его в дальние дали, а Суэль наблюдала, как крохотный паучок на земле пытался обойти стороной носок её туфли.
— Эх, красота! — он лукаво посмотрел на девушку и погрозил ей пальцем, — Вы опасны, сеньорита Суэль! Красота всегда опаснее ярости, и это становится очевидно, если только так поставить вопрос. Некоторые вопросы надо всего лишь задать, чтобы узнать на них ответ. Увы, как редко мы это делаем!
Он перевёл дух.
— Вот к примеру, говорил я на прошлой неделе с холостым приятелем из железнодорожной компании. У них дела в гору идут, скоро через наш городок будет ходить экспресс Мадрид-Барселона. Он мне с горящими глазами рассказывает, как все наши влиятельные люди пытаются завести с ним знакомство, как его капиталы растут, а должность становится всё более весомой. И на это я — не знаю почему! — возьми и брякни: «А счастлив ли ты, друг мой?» А он и замолчал, представляете? Открыл рот, но не нашёлся что ответить!
Мигель смотрел на неё, она всё так же молчала. Он коснулся своей рукой её пальцев.
— А вы счастливы, сеньорита Суэль?
Её взгляд застыл на тёмном омуте чая в чашке.
— Больше всего на свете я хочу, чтобы вы были счастливы! — продолжал он, — Я бы очень хотел в этом помочь.
— Ни за что на свете.
Мигель растерялся.
— Но… Суэль, мне показалось, что мы понимаем друг друга… Я смел надеяться, что…
— Лучше умереть прямо здесь, чем быть с вами.
Он оторопело смотрел на неё. Суэль встала, подобрала платье и побежала прочь.
Его костюм растерянно застыл белым пятном в сгущающейся темноте.
Когда Суэль совсем запыхалась и остановилась, она обнаружила себя у ворот городской арены. Тогда она сняла туфлю и осмотрела натёртую пятку. Эта обувь явно не годилась для бега. Сбросив и вторую, она села прямо на траву и закрыла лицо руками.
Суэль не понимала, что с ней. В голове шумело, а когда она закрывала глаза, ей представлялись багряные лилии с чёрными сердцевинами.
— Эй, Кончита! Твою мать, где ужин? — услышала она сердитый голос.
Прямо перед ней стоял парень лет двадцати двух в костюме матадора. Он хмурился, но встретившись с ней взглядом, понял, что обознался.
— Ой! Прости… я думал, ты Кончита. Эту чертовку послали за ужином ещё час назад, а её всё нет. А ты кто? Ты тоже из участников?
В ворота арены заезжали повозки, люди заносили разную поклажу.
— Нет.
— А-а, — протянул он, — а то сидишь здесь… Я думал, ты из наших.
Суэль покачала головой. Парень постоял немного, а потом сел рядом с ней на траву. Он был смугл, жёсткие волосы явно не знали попыток с ними сладить. На его грубых руках были мозоли и ссадины, как у рабочего, а под крупными ногтями грязь. Одеяние матадора было по всем правилам, но очень простым. Кисточки на жакете были не из золота и серебра, а из красной и серой ткани.
Он проследил за её взглядом.
— Я выступаю завтра самым первым!
И взмахнул воображаемым плащом.
— Ты… тореро?
— Ты что, ещё только новильеро1Второй (начинающий) ранг матадора! Матадоры деньги лопатой гребут, а мне бы пока команду свою прокормить. Шутка про нас есть такая — чем отличается мёртвый новильеро от живого? Мёртвому больше не надо выносить бычье дерьмо.
Он хрипло засмеялся. Она улыбнулась.
— Но у нас тоже всё по-серьёзному, ты не думай! Животное надо подготовить, костюм привести в порядок, шпаги наточить. Перед выступлением никакого спиртного, женщин и плотной еды. А то и на рога угодить недолго!
— У тебя правда смерть на острие шпаги?
Он секунду смотрел на неё круглыми глазами.
— Жизнь у меня там, жизнь! — начал он втолковывать ей как ребёнку, — моя жизнь, Кончиты, родителей, команды моей всей. Если не я, кто их кормить будет?
Они оба помолчали. Суэль смотрела, как из-за туч выплывает луна.
— Как тебя зовут? — нарушил он наконец молчание.
— Суэль.
— Что за имя такое странное?
— Это по-французски.
— Ты что, из Франции?
— Нет.
Он рассматривал её с нескрываемым любопытством.
— А ты чуднáя. Меня зовут Хосе. Из Барселоны я.
Она кивнула.
— Всё-таки ты очень похожа на Кончиту! Это сестрёнка моя. Только вот, — он бесцеремонно взял её за подбородок и чуть повернул лицо к себе, — какие у тебя глаза? Темно, как у дьявола в заднице, не вижу ни черта. Голубые, что ли?
Суэль улыбнулась чуть шире. Он её отпустил. Она пошевелила пальцами босых ног по траве, и он только сейчас заметил, что она разутая.
— А ты чего босая?
— Бежала, ногу натёрла.
— От кого бежала? Стащила, что ли, чего?
— Да нет, дубина! Просто бежала!
— Помню вот Кончита в детстве леденец стащила из лавки. Уж как ей влетело! И я добавил! А ты как, домой теперь босая пойдёшь?
Она развела руками.
— Пошли, провожу тебя, — он поднялся и протянул ей руку, — А то пойдёшь одна по темноте, ещё и без обуви. Далеко живёшь-то?
— На набережной.
Они шли по аллее, Суэль осторожно ступала по камням, чтобы не поранить ноги, а Хосе рассказывал про детство в Барселоне, смеялся над своими шутками, спрашивал, чего она так плетётся, поминутно забывая про босые ноги. Обещал, что потащит её, как тюк с сеном, если она и дальше будет ползти, как дедова кляча.
Когда они дошли, он что-то ещё рассказывал, размахивал руками, а она глядела на разошедшийся шов на его штанине. Большую дырку на бедре стало видно при свете фонаря. Когда он закончил, она молча указала на неё.
— Чёрт! — озабоченно сказал он, — Мне же утром выступать! Вот дерьмо!
— Эх ты, горе-матадор в дырявых штанах. Публику хоть рассмешишь. Да и быка заодно.
— Что ж теперь делать? — он обескураженно рассматривал свою дырку.
— У меня есть нитка такого цвета, — сказала Суэль.
— Чего?
— У меня есть такая нитка, — сказала она погромче, — я могу зашить.
— Что, серьёзно?
Она кивнула.
— Ну давай, если не шутишь. Здорово меня выручишь! На Кончиту ни в чём полагаться нельзя!
Они поднялись к ней на второй этаж. Пока Суэль искала нужную нитку, Хосе стоял посреди комнаты и глазел по сторонам.
— Одна живёшь?
— Ага.
— А зачем тебе столько книг?
— Что значит зачем? Читать!
Он пожал плечами, сел на стул и стал ждать.
— Вот! — сказала она наконец.
Приложив нитку к его штанам, она кивнула и вдела её в ушко иголки.
— Только… — начала она, но запнулась.
— Что? — не понял Хосе.
— Штаны надо снять.
Он хлопнул себя по лбу за недогадливость и принялся стягивать узкие брюки матадора. Справившись, он протянул их ей. Суэль взяла штаны, но замерла, посмотрев на его мускулистые ноги. Потом вдруг отбросила их в угол и посмотрела на него в упор. В её тёмно-карих глазах то ли зелёным, то ли голубым полыхало нечто, непонятное ей самой.
Хосе проследил за штанами и удивлённо глянул на Суэль. А потом молча принялся снимать тесный жакет. Через минуту он стоял совершенно нагим и стаскивал с Суэль платье.
Сильные мужские пальцы на её теле жгли неведомым огнём, она трепетала, но не находила в себе страха или сопротивления. Что-то в ней натянулось как струна, отдавая ему тело, и девушка не знала, надо ли ей сейчас умереть, чтобы снять это первобытное натяжение.
Когда Хосе бросил её на кровать, вместе с ней потерял равновесие весь её мир. Море чего-то незнакомого хлынуло из глаз, мироздание трещало по швам, пока этот чужак незлобно и незатейливо распоряжался её телом и жизнью.
Его грубый натиск был ей сначала не по нраву, но плотный, липкий воздух кричал не только от отчаяния и боли. Она царапала его спину до крови, все до единого боги, что когда-либо упоминались на земле, смотрели на неё сверху. Мама улыбалась, голоса предков шептали что-то успокаивающее. Эти голоса не умолкали ещё долго после того, как Хосе остановился. Мужчина и женщина так и замерли в объятиях, когда ночь наконец вернула себе власть.
«Суэль», звало её море. Оно почему-то было тёмно-красным с иссиня-чёрными гребнями волн. Суэль размышляла во сне, какого цвета сейчас её глаза.
А утром они проснулись и узрели, что наги.
Солнце проникло в комнату и разбудило девушку. Суэль плохо соображала, когда обнаружила рядом скверно пахнущего незнакомца. На её ногах и простыне был засохший потёк крови, она чувствовала себя грязной, но больше всего в душе.
Хосе зевал и потягивался, не проявляя намерений вставать, пока Суэль дрожащими руками доставала из шкафа купальный халат.
— Тебе нужно уйти, — наконец сказала она, закутавшись.
Он недоуменно похлопал глазами.
— Сразу? Так рано?
— Да, — она стояла у шкафа, стараясь занимать как можно меньше места.
— А как насчёт завтрака? Может, хоть накормишь?
— Пожалуйста, уходи.
Он хмуро кряхтел, пока натягивал несвежий костюм. Суэль остановила его, наскоро зашила шов и оторвала нитку зубами. Когда он наконец оделся, она открыла ему дверь.
Он неуверенно остановился на пороге.
— Ты придёшь на моё выступление?
— Да иди же ты вон, чёрт тебя дери! — закричала она и захлопнула дверь.
Первым делом Суэль отправилась в ванную и тёрла себя с такой силой, будто хотела снять верхний слой кожи. Помывшись, она распахнула окно, сдёрнула простыню с кровати, скомкала и бросила в мусорное ведро.
Её взгляд упал на лилии. Она вытащила цветы из вазы и отправила их прямо в окно.
Задержавшись у окна, Суэль увидела, что стрекоза всё ещё была здесь. Девушка всмотрелась вдаль глазами с оттенком голубого.
«Это не важно», говорило море.
— Сначала всё осмысли, — сказала Суэль сама себе, — вопросы будешь задавать потом.
Она отошла от окна и рухнула на кровать. Неизвестно в каких далях её сейчас носило. Она пыталась плакать, но ничего не выходило. Хмурилась, пока не начинала улыбаться. Осознание нелепости собственного существования сменялось волнением и гордостью, а потом полной отрешённостью. Она ругала себя за помутнение рассудка, Хосе за легкомысленную близость с ней перед корридой, а море за безразличие. Первый раз ей хотелось поговорить с мамой. Но если та молчит даже сейчас, значит ли это, что её нет в живых? Эх, пропади оно всё…
Суэль вскочила и затеяла генеральную уборку. Она отскоблила и натёрла до блеска окно, вытерла пыль во всех уголках, которые только могла найти, передвинула мебель и натёрла полы. Спустя час она в изнеможении опустилась на стул.
Тут ей пришла мысль, что коррида уже, скорее всего, началась. Она снова вскочила, надела измятое серебристое платье и, даже не взглянув на себя в зеркало, выбежала из дома.
Когда она приблизилась к арене, что-то было не так. Было слышно, что толпа шумела не как обычно на корриде — взрывами выкриков при удачном ударе — а как-то тревожно. Музыка молчала.
Суэль прошла в главные ворота, увидела арену, и ей стало ясно, что выступление прервано. Двое в униформе загоняли быка обратно в стойло, а несколько человек выносили что-то с арены на руках.
Подойдя поближе, она увидела, что они несут Хосе. Он был в крови. Суэль вскрикнула и кинулась к нему. Люди осторожно положили тело на землю и отступили.
Было видно, что Хосе получил два страшных удара. На груди и чуть ниже желудка жакет был разорван, раны полны крови, и она сочилась оттуда прямо на платье Суэль. Она держала его на руках, гладила его жёсткие как проволока волосы и плохо выбритые щёки. Она кричала «почему?», а он смотрел на небо. Она проклинала это небо, проклинала себя, а он молчал — как и все, кто был ей дорог.
— Сеньорита, это ваш родственник? — сочувственно спросил её какой-то человек, — мне очень жаль. Бедный мальчик, умер прямо на месте.
— Да где же священник? — воскликнул кто-то, — уже ведь давно послали за ним!
Наконец толпа расступилась, подошёл лысый священник лет пятидесяти.
— Дитя моё, — он деликатно тронул рыдающую Суэль за плечо, — пожалуйста, отпустите тело. Мне нужно прочесть молитву.
Ему стоило больших усилий уговорить её опустить Хосе на землю.
— Упокой, Боже, его душу, навечно упокой, — тихо произнёс священник, перекрестился и посмотрел на небо, — Не надо таскать его туда-сюда, ладно? Пусть себе спит вечным сном.
— Доброй загробной жизни тебе, тореро! — сказал кто-то из толпы, пока остальные крестились и шептали молитвы.
— Помилуйте, какой загробной жизни? — удивился священник, — Она вам нужна, такая жизнь? Мёртвые даже друг друга не видят. Если чувствуете себя одиноко, попробуйте умереть.
Толпа в молчании смотрела на тело Хосе. Здесь также были мясник Кортес, цветочник Родригес, Мигель, сеньор Лопес, старик Борхес и тётя Суэль. Они смотрели на девушку.
Суэль поднялась и медленно пошла прочь.
— Бедное дитя! — тихо сказала тётя.
За воротами арены Суэль ждал прежний мир.
Она брела по улице как во сне, заплаканная, простоволосая, не видящая ничего вокруг. Её мятое серебристое платье со стрекозиными оборками было в крови мертвеца. Ветер, обычно игравший с её волосами, сейчас только свистел сквозняком в сознании, не давая задерживаться ни одной мысли. Она не знала, как ей удаётся идти. Ей хотелось лишь упасть и навсегда обнять землю.
Но нет, хотя Суэль этого и не замечала, мир тоже не был прежним. Она не видела какую-то странную тревогу вокруг, которая усиливалась, пока ноги несли её домой. Ей было невдомёк, что из-за этой тревоги окружающие тоже её не замечают.
Мимо бежали люди, кто-то кричал, многие крестились. Зазвонил тревогу колокол. На набережной собирался народ. Из окон выглядывали жители домов и, как один, в страхе смотрели в одну и ту же сторону.
Когда Суэль дошла до дома, ей уже пришлось пробираться сквозь толпу. Её контуженный разум не спрашивал, что здесь делают все эти люди. Поднявшись к себе, она в оцепенении сбросила окровавленное платье и подошла к окну.
Стрекозы не было.
Она устремила взор вдаль и замерла. Её карие глаза сейчас казались темнее обычного, а ищущий взгляд в страхе метался из стороны в сторону. Лёгкий бриз, неизменно врывавшийся в окно, стóит его только распахнуть, куда-то делся; стоячий воздух наливался горьким зноем.
Суэль не верила своим глазам. Никто из людей на набережной не верил. Все смотрели с утёса вниз — туда, где они поколениями наблюдали древнюю причину основания города в этой местности, источник жизни и пропитания, начало и конец всего.
Да, это был конец всего, поняла Суэль. Жизнь это прихоть моря. Живи или уходи, но с морем никогда не спорь.
Через несколько минут она снова была на улице. На ней было фиолетовое платье, походные туфли, а в руках саквояж. Она перешла мостовую, наступая на выброшенные, уже растоптанные лилии, и оказалась на аллее.
В воздухе с криками носились чайки и чёрные вороны. Храпящая от страха лошадь топталась у повозки, но хозяин бросил её. Он стоял с остальными жителями города на самом краю утёса. Люди безмолвно смотрели вдаль.
— Что происходит? — пролепетала какая-то женщина.
Ей никто не отвечал. Отовсюду раздавались похожие вопросы, но ни у кого не было ответов.
— Мама, мне страшно, — заплакала маленькая девочка.
Её мать смотрела вдаль остекленевшими глазами, держа дочь за руку, но явно забыв о её существовании.
Молчаливая старуха Хуана Борхес, одиноко сидевшая на скамейке, повернулась к Суэль.
— Уезжай, — вдруг сказала она, — Демонов нельзя успокоить. Их только можно пустить по ложному следу.
Чайка пронеслась над головой в сторону вокзала. Проводив её взглядом непроницаемо тёмных глаз, Суэль пошла следом.
