Неизвестно сколько лет я просидел на диване в одной позе.
Было очень душно. Комната сжимала меня, не давая ни вдохнуть, ни пошевелиться. Всё, что я мог — это чесать Клеопатре за ушком, пока она жмурилась от удовольствия у меня на коленях.
Её такое положение вещей вполне устраивало. Так могло продолжаться вечно, и когда я уже заподозрил, что это она остановила время, Клеопатра вдруг приоткрыла раскосый глаз и ощупала им мою новую физическую ипостась.
В дверях появился Тутанхамон. Он скользил неузнающим взглядом по мне с Клеопатрой на коленях и молчал.
— Жизнь это и есть смерть, — сказал я, опережая его экзистенциальные ремарки, — Солнечный свет несёт с собой радиацию.
Он не отвечал. Всякий раз, когда мне удавалось не дать его апокалипсическому сарказму нанести первый удар, он отказывался от боя и мог молчать, пока примерно двадцать квинтиллионов частиц не пронизывало структуры, сотканные мирозданием для схематичного изображения наших тел. Только тогда он считал инцидент исчерпанным.
Однако всё это не мешало красноречию его глаз. «Ты изменился», говорили они.
— Конечно, изменился, — отвечал я раздражённо, — невозможно ощущать биение нейтронной звезды под рукой и спустя годы сохранить хоть одну старую клетку.
Похоже, что Клеопатру задел этот намёк. Во всяком случае, она открыла глаза и спрыгнула на пол.
— Ты изменился, — подтвердила она, подходя к столу, — Хочешь бутерброд?
Я не знал как реагировать и, чтобы не потерять лицо, ответил вопросом на вопрос:
— В чём твой замысел? Что такое чуждое ты хочешь наложить на привычное в надежде на противоестественное?
— Тонко нарезанные ломтики трупа лосося.
Я не чувствовал угрозы. Хоть мне и не доводилось точно измерять расстояние от дивана до стола в световых годах, опасность была пока далеко. Ещё не дошло до утечки мироздания в щели, прорезаемые её ножом. Я лишь наблюдал, как буднично проникало лезвие на много измерений вглубь и со смехом возвращалось, оставляя после себя облегчённо разбегавшиеся края пустоты. Эти пустóты резали и перекраивали друг друга; каждая следующая довершала начатое предыдущей, раз за разом спускаясь на квант света темнее.
Видимо, ощущение ещё далёкого, но уже неотвратимого овладело и Тутанхамоном, потому что он подошёл ко мне, запрыгнул на колени и засопел. Его розовый нос с длинными усами уткнулся мне в руку, прося почесать за ухом. Это была идиллия. Это было пространство без единой нейтронной звезды на парсеки вокруг. Но…
— Мне душно в этой комнате, — послал я наконец сигнал бедствия в направлении стола, сквозь тьму световых лет.
Пока эти слова ещё звучали, новые прорезы в ткани нашего бытия пролегали уже совсем близко от меня.
— Что тебя душит? — отозвалась Клеопатра.
— Осознание того, что горизонт событий можно пересечь только один раз.
— Разве тебе не хотелось больше всего на свете узнать что там, за горизонтом?
— Да, и я узнал. Там нет ничего. Даже хуже, чем ничего — там остановившееся время. А теперь мне хочется расширить горизонты и вернуться в события. И это делает меня антагонистом.
— Все мы антагонисты в чьей-то истории. Если только нам посчастливится в неё попасть.
— Не бывает историй без нас! — возразил я, закипая, — А в них мы вольны выбирать себе роли!
— Даже в истории про комнату, которая тебя душит?
Мне нечего было ответить. Комната сгущалась, как салон последней модели «Пежо», а когда мне почудилось, что я вижу перед собой руль, он оказался аквариумом, криво отделяющим одну реальность от другой.
— Ты сам виноват, — мягко сказала Клеопатра, поднося мне весьма насмешливый бутерброд, — вчера я попросила тебя принести из чулана метлу вымести сор из нашей памяти, ты же вместо неё принёс оттуда нечто. Это нечто вселилось в комнату и теперь никогда отсюда не уйдёт.
— Из настолько тёмного чулана невозможно принести ничего другого, ты должна была знать, — запальчиво ответил я, и тут меня осенило, — Ты знала…
Комнатное небо опускалось свинцовым прессом.
— Придётся с этим жить, — тихо произнесла она, пристально теряясь в двух зазеркальях моей души, — Ещё какое-то время… Потерпи.
Клеопатра высилась надо мной египетским профилем, держа в саркофаге бутерброд. Он уже открыто насмехался над моим примитивным мировоззрением, обстрелянным поясом астероидов на орбите комнатной жизни.
Но меня не смущало, что надо мной смеются даже трупы. Я протянул руку к бутерброду в упрямой попытке доказать теорию безотносительности хотя бы в моей системе отсчёта, но у комнаты и на это был ответ. Оказалось, что моя рука поднялась где-то в том измерении, где понятие пространства считается антинаучным, и где слова «поднять» и «опустить» абсурдны и запрещены всеми религиями. А та рука, что была здесь, являла собой лишь издевательский шарж на волю, обманутую волей. Комната полностью управляла комнатой.
Рука медленно приблизилась к моей шее, ласково обхватила и начала сдавливать.
Клеопатра понимающе кивала. Тутанхамон лениво считал частицы квинтиллионами и безразлучастливо наблюдал, как я вращаю глазами по привычной орбите, по набившим оскомину созвездиям нашего участка неба.
— Конечно, ты волен выйти, — продолжала она, — Но куда? Там за дверью в точно такой же комнате ты обнаружишь себя. Думаешь, тебе уже известно, что такое страх?
Мне было удобнее продолжать этот разговор мысленно, хотя сказать было уже практически нечего.
— Останови её, — попросил я.
— Прости, я совсем утратила ощущение нашего общего пространства, — виновато произнесла Клеопатра.
— Угостите сигаретой, — пробасил Тутанхамон.
— Ему нельзя, он ведь еле дышит, — укоризненно ответила она.
Тутанхамон недовольно сопел. Бутерброд смеялся в голос. Комната схлопывалась. Клеопатра, заслонив небо, окаменела рядом со мной, как когда-то на рубеже нашей эры.
— Но ведь ты остановила время тогда! — уже в отчаянии подумал я.
— Ты так ничего и не понял, — она покачала головой, — время остановилось само, когда мы с тобой оказались в комнате вдвоём.
Мои мысли задыхались.
— Зачем же она меня душит?
— Так ты интерпретируешь саму комнату. Если быть задушенным тебе не по душе, пойми её по-другому.
— Если что, я здесь ни при чём, — вставил Тутанхамон.
Я посмотрел на него, на неё, на нечто…
… а потом медленно, несмело, виртуозно задышал.
