Ты можешь приехать в Альпы в десятый раз, но как и в первый долго не можешь прийти в себя. А если заявишься в конце октября, в самое меланхоличное межсезонье, то вообще рискуешь застрять в альпстрале.
Масштабы ошеломляют — с нашей высоты вокруг на сколько хватает глаз видно только вершины. Стеклянный воздух застыл, режет так, что толком не вдохнуть. Ранним утром солнце выбирается из-за соседней горы, ползёт по склону огненная полоса рассвета, вспыхивают красками ели и сосны. Ледяному ручью очень удобно прятаться в дырявом солнечном подлеске под ковром из листьев. Там он поёт, тихо, без слушателей.
Этим невозможно напиться. Хожу, хватаю руками воздух, нарочно шуршу листьями погромче. Украду, заберу с собой частичку!
Но понимаю, что не унести и горсть. Неземные высоты не утекают сквозь пальцы — они улетучиваются. Так и будет: я уеду назад в беспокойную Прагу, а Альпы полностью — до капли — останутся здесь.
Жить бы тут веками, от солнца до солнца, за письменным столом на высоте орлиного гнезда. Только глядеть вниз на долину сезон за сезоном хватит на много жизней. Или забраться на самый пик, разодрав руки-ноги в кровь, обнять самый высокий камень и замёрзнуть к чертям до утра. Вот тогда можно действительно стать частью Альп, ни один спасатель не соскоблит.
Но деньги кончаются, а на пик залезть сил нет. Да и вообще всё подводит: проходят часы, глаз оправляется от шока и привыкает. Запомнить всё как было не получится, ведь память это избирательная ложь. А мне надо не исчезающую открытку, а джина в бутыль. Чтобы откупорил — и волшебство! Потому только и приходится, что дышать глубже да бросать в шапку слова; встряхивать, смотреть, что выйдет.
Пишу: «Альпы это ууух!»
Чешу репу, зачёркиваю.
«Альпы это шок-контент.»
Плюю, рву файл в клочья, кидаю в урну. Ну не выходит у меня джин. То есть, не входит (в бутыль).
Да и как он войдёт? Для этого надо приехать пустым, чистым. А я уже доверху забит всякой ерундой. Здесь нужна тишина, а я везу книги и Твиттер. Тут лучше всего подходят смирение и готовность, а у меня в голове черновики и во-сколько-там-ужин. Непонятно зачем вообще ехать, если везёшь с собой себя.
На третий день понимаю, что всё зря. Лучше расслабиться и ни о чём не думать. Щурясь, наблюдаю, как полуденное солнце медленно закатывается за облако, похожее на разинувшего пасть крокодила, он будто лежит на дальней острой вершине. Получается совсем как в детском стишке, не помню в каком. В Альпах низинная память выветривается напрочь.
— Смотри, прямо в пасть входит! — говорю.
Юлька растянулась рядом на нереального цвета траве, зажмурившись, будто очень местная кошка. Уверен, что кошки здесь даже не мурлыкают от удовольствия, на фига им — круглосуточно, что ли? Она отвечает не открывая глаз только когда солнце вновь выглядывает; говорит басовито, назидательно, тоже как в каком-то мультике:
— И выхо-одит!
