Это было очень жаркое лето.
Казалось, любая оставленная на солнце вещь начинала плавиться — будь то пластмассовая чашка на садовом столике, забытый у забора мяч или брошенные на обочине отношения.
Над асфальтом поднималось дрожащее марево. Кое-где оно было таким плотным, что издалека могло показаться, будто люди бредут, разгребая ногами стелющийся по земле плотный туман. Настолько, что даже становилось слегка не по себе за детей и собак.
— Детям и собакам всегда достаётся, — проворчал я с некоторой обидой.
Я помнил этот фальшивый туман из клипов поп-звёзд восьмидесятых. Я ещё всё не мог понять, как они в этом тумане под ногами там на сцене двигаются. Ничего же не видно, так можно и шнур какой-нибудь ногой зацепить. Мне, мальчишке восьмидесятых, было невдомёк, что тогдашним поп-звёздам нужна была только фонограмма. Никак не шнуры на сцене.
Но бог с ними, с восьмидесятыми. Это прошлый век. Зачем нам фальшивый туман сейчас, в две тысячи двадцатом? И жара такая зачем? Только и оставалось, что бежать от неё из города.
Там люди целыми днями то и дело сообщали друг другу показания термометра, охали, утирали лбы и махали руками на лицо. Смотря на это я думал, что зимой они вот так же будут дышать на покрасневшие руки, оттирать щёки и кутать потуже шеи в шарфы. Уж лучше как сейчас.
— Уж лучше как сейчас, — проговорил я вслух.
Она лениво приподняла очки рукой, посмотрела на меня пытливо, потом опять опустила.
— Ты опять сам с собой? — спросила она, и я был готов спорить, что она это произнесла уже с закрытыми глазами, хотя под очками не было видно.
Но спорить было не с кем. Я перевернулся на живот и стал смотреть на поверхность моря абсурдно высокой травы, в котором мы лежали с ней вдвоём. Это выгоревшее море колыхалось, и я представлял, что в траве кто-то беспрестанно шныряет туда-сюда. Дети? Собаки?
Конечно, так лучше. Посмотрел бы я на январь, который решил полежать прямо посреди поля на животе, в панамке и с травинкой во рту. Это была моя идея приехать и разлечься прямо здесь, и сейчас я понимал, что идея была странноватой. Можно было бы и под дерево перебраться, если что. Да и ветер поднялся очень знойный, когда мы приехали. Однако всё равно лучше, чем январь.
— Я бы хотел, чтобы этот июль никогда не кончался, — одними губами пробормотал я.
Потом я вдруг представил, как календарь показывает мне пятьсот тысяч триста двадцать седьмое июля, и внезапно эта идея нравилась мне уже гораздо меньше.
— За тобой всегда так потешно наблюдать, — снова нарушила она молчание. Я повернулся к ней — оказывается, она следила за мной из-под очков с полуулыбкой. — Ты то улыбаешься, то нет, то снова улыбаешься. Единство и борьба противоположностей?
— Это слишком хороший день для марксизма, — отозвался я. — Ты бы ещё Гитлера начала цитировать.
Она хотела ответить, но тут что-то привлекло её внимание. Я обернулся, чтобы посмотреть в ту же сторону. С запада шёл поезд.
Было очень удобно наблюдать за ним с нашего лежачего поста, ведь никто в поезде не увидел бы нас из-за высокой травы. Хоть с пулемётом прячься. Когда он приблизился, я разглядел цифры номера пассажирского рейса — 283. Летом все дороги ведут из города на волю.
В детстве я бы махал рукой и считал вагоны. Сейчас я начал считать лица, смотрящие в окна. Соотношение их числа к количеству вагонов мне не понравилось.
Она вдруг сняла очки и резко села, захваченная какой-то новой мыслью. Я её люблю как раз потому, что ей быстро всё надоедает.
— Ты знаешь, я где-то слышала, что летом в стране поезда ни разу не сходили с рельс. За всё время, пока здесь существует железная дорога, в летнее время ни один не сошёл. А вот осенью такое случается примерно раз в десятилетие. То есть, можно сказать, регулярно. Ведь как поэтично, а? Кончается лето и поезда сходят с рельс.
— Пассажиры бы такую поэзию не оценили, — ответил я. — Интересно, почему?
— Кто ж знает, — она пожала плечами, — да и что такое рельсы вообще? Две железки. Что такого с ними может произойти осенью? Дожди тому виной, что ли?
— Рельсы как люди, — я пожал плечами, подражая ей. — Поезда как отношения.
— В смысле?
— Ну вот, лежишь ты, значит, не зная куда и откуда, а рядом с тобой такой же бедолага. Потому что надо. Потому что хватит думать только о себе. И пока вы вместе идёте в ногу, вроде бы всё хорошо. Тяжело, но нормально.
— Тяжело, потому что по тебе едет кто-то? — засмеялась она.
— Ну да. Ещё и морщится, что колёса стучат. А вот надоест вам обоим, разойдётесь в разные стороны, и на тебе. Тяжело такие отношения тащить непонятно куда, зачем и сколько ещё.
— Ну ты загнул.
— Ладно если бы ещё где-то можно было посмотреть станции и время прибытия. Вот здесь можно отдохнуть, вот там можно полчасика отдышаться. Так нет же, каждую секунду решай — терпеть ещё целую вечность, или прямо тут крушение поезда устраивай. У кого на это есть силы?
Она хихикнула.
— Ты как всегда.
— Да, я бы хотел, чтобы этот июль остался с нами навсегда.
— Что? — Она посмотрела на меня в недоумении.
— Хочу, говорю, чтобы этот июль не кончался.
— Нет, погоди, ты по-другому сказал сначала.
— Я бы хотел… — снова начал я, но остановился, потому что она отвернулась и предупреждающе подняла палец.
— Ты чего? — наконец, спросил я.
— Да так… — отозвалась она после недолгой паузы. — Вспомнилось…
— Что именно?
— Именно эта фраза про июль. Старая забавная история…
— Расскажи? — попросил я, когда мне надоело ждать продолжения. Она ещё немного помолчала, потом начала.
— Мне было одиннадцать лет тогда. Нравился мне, значит, один мальчишка. Как-то летом я написала ему письмо. В нём было что-то вроде: «Когда ты рядом, я не могу и двух слов связать. А когда тебя нет, мне и тысячи не хватит, чтобы передать свои чувства. Я всё время о тебе думаю. Ты мне очень нравишься.» Примерно так.
— Великолепное письмо! — вставил я искренне.
— Не издевайся! — усмехнулась она, — Что ещё я могла написать в одиннадцать лет?
— Ну ладно, извини, — ретировался я, — Продолжай.
— Так вот, я хотела просто отдать ему это письмо, чтобы словами не говорить. А он куда-то подевался. Я не знала что и думать. Только потом узнала, что он к бабушке ездил. А до этого переживала, места себе не находила. В общем, появился он в конце июля. А это был нетипичный июль. Совсем не такой, как этот.
— А что было не так? — спросил я, потому что она опять остановилась.
— Ну… прохладно было очень. Дождь лил через день. Температура была всё время градусов пятнадцать-шестнадцать, не больше. Иногда лето вдруг просыпалось и задавало нам трёпку в виде тридцати в тени. А потом — опять дожди… И мы не знали как одеваться — то ли в майке идти, то ли кофту с зонтиком тащить. Но я не жаловалась. Обычно ведь спасу от жары нет, вот как сейчас. И вроде летом надо отдыхать, а только в сентябре дух и переводишь. А тогда было так замечательно, я прямо не могла нарадоваться. Только и боялась, что лето быстро кончится.
Она опять помолчала, но я больше не перебивал.
— Так вот, появляется, значит, этот мальчишка, как же его звали-то… — она поморщилась, — Ну да ладно. Появляется он на улице, зовёт меня. А я как голос его услышала из окна, так сердце и замерло. Схватила письмо, и давай одеваться. И не знаю, то ли сапоги резиновые натягивать, то ли сандалии. С утра тучи набегали иногда, но пока не лило. В общем, когда я выбежала на улицу, на мне были эти самые сапоги, короткие шорты и толстенная кофта, потому что только в ней были карманы, письмо положить. Даже в зеркало на себя посмотреть забыла. А он как глянул на меня, так и давай хохотать. Говорит: «Я бы хотел, чтобы такой июль с нами остался навсегда, если ты будешь наряжаться как пугало!» Странная была фраза, я поэтому и запомнила.
Она остановилась и озорно улыбнулась.
— Обидно было слегка, но я так рада была, что он объявился. Только вот не знала, как письмо вручить. Удобный момент был нужен. Он как зарядил — у бабушки то, у бабушки сё… А я только и думаю, не сильно ли я краснею. Ну и как же мне письмо ему отдать. Всяко невпопад получалось. Решила дождаться прощания, чтобы он вдруг не стал сразу же читать. Он, значит, увидел в конце концов, что я только киваю да в землю смотрю, и спрашивает: «Ты чего?» Я смутилась вконец, ничего, говорю.
Она развела руками.
— И тут начало капать. Слепой дождик, лёгкий. Он на небо посмотрел, как схватит меня за руку — и потащил под навес. У нас на улице была афиша театральная с навесом. И какой бы спектакль ни шёл, в тот дождливый июль всех интересовал только навес. Я ещё сначала не поняла, куда он меня тащит? Целовать, что ли, сейчас будет? Но нет, обошлось.
Она хохотнула.
— Так вот. Затащил он меня под этот навес, и рукой ограждает, чтобы я не высовывалась. Говорит: «Смотри, видишь этот дождик? Он ведь не из тучи капает.» Я смотрю вверх, а над нами чистое небо, солнышко, тучки в стороне. Слепой, говорю, просто. А он мне, «Слепой-слепой… он ведь из космоса капает, ты что не видишь? Туч ведь над нами нет! А в космосе что? Излучение солнечное! Это же наука, я передачу смотрел. Ты головой подумай! Этот дождь — радиоактивный!»
Она усмехнулась. Я усмехнулся. Потом мы посмотрели друг на друга и оба опять усмехнулись.
— Я так оторопела, не знаю, что и ответить. Начала было: «Да нет, неправда…». Он так обиделся. «Что неправда?» говорит, с вызовом так. Я говорю, «Ну это же просто слепой дождик, про него говорят ‘царевна плачет'». А он мне в ответ кричит, «Много ты понимаешь! Вы девчонки вообще ничего не смыслите в науке! Царевна, блин!» Потом вдруг бросается бежать и через секунду его уже нет. Исчез за углом, представляешь? Я стою в остолбенении полном. А потом он прибегает назад, орёт мне «Дура!» и опять убегает.
Она скорчила забавную гримасу. Я собирался засмеяться, но почему-то не стал. Когда стало очевидно, что продолжать она не собирается, я спросил:
— И что было дальше?
— Ничего. Хорошо, что я его больше никогда не видела.
— А куда он делся?
— Надеюсь, уехал к бабушке опять. Чем она его там кормила…
Порыв ветра вдруг взметнул её длинные волосы, почему-то вертикально вверх. Его дыхание неожиданно уже не было знойным. Мы посмотрели вокруг и заметили, что стало пасмурно.
— Ой, ну только не говорите, что я испортила погоду этой историей, — картинно возведя глаза к небу сказала она неизвестно кому.
Ответом ей послужила ожившая вокруг трава и усилившийся шелест деревьев на краю поля. Новый порыв совсем уже прохладного ветра взлохматил её волосы ещё больше и бросил их ей на лицо.
— Не намочило бы нас тут… — озабоченно сказала она, убирая волосы. — Слушай, — её лицо вдруг изменилось, на него упала тень, и ветер ещё сильнее рванул её волосы. Я взглянул на небо, солнце зашло за тучу подозрительного вида. — Во сколько там наш поезд?
— В шестнадцать тридцать, — машинально ответил я, потом резко глянул на часы. — Чёрт…
Мы бежали не помня ног.
Нам надо было пересечь поле, преодолеть короткую рощицу и обогнуть холмик, за которым была железнодорожная станция. Когда мы шли оттуда до заранее выбранного наугад места, чтобы плюхнуться в траву и пролежать в ней полдня, мы прикинули, что для неспешного возвращения на станцию нам понадобится около пятнадцати минут. По часам выходило, что поезд уже должен подъехать и отправляется через четыре…
— Ни фига не успеем! — пыхтя причитала она, добавляя чтó она думает о нерадивых путешественниках, взявшихся следить за временем, но забывших про него — во всех красках великого и могучего. Воспитанной его части, по крайней мере.
— Ещё как успеем! — смеялся я, задыхаясь и однако думая, что ну никак не успеем.
Пока мы бежали, оба время от времени спотыкались и припадали на одно колено. При этом я смеялся и не мог остановиться, а она в исключительно женской манере почти плакала, но тоже сквозь смех.
— Я тебя убью, — обещала она между попытками перевести дух.
Вокруг быстро темнело.
Если мы не успеем на этот поезд, следующий будет только через полтора часа. И тогда нас здесь просто смоет. Мы перестали смеяться и только тяжело дышали на бегу. Тучи и ветер всё понимали и совсем уже не шутили. Было ясно, что они хотят отрезать нас от поезда и заполучить в свою полную власть.
Когда мы огибали холм, я бросил взгляд на часы. Выходило, что поезд ушёл три минуты назад. Зная, как щепетильно общественный транспорт здесь относится к расписанию, я уже собирался сдаться. Я не замедлил бег только потому, что она так мужественно бежала за моей спиной, что мне не хотелось собственноручно рушить её усилия.
Когда мы увидели станцию, оказалось — о чудо! — поезд был ещё там. Двери были открыты. Я издал победный клич, ускорился и на всякий случай начал махать руками, чтобы нас заметили и не увели приз прямо из-под носа. Мы покрывали последние метры.
Ворвавшись в двери вагона, мы схватились за поручни и стали тяжело дышать.
— Я тебя всё равно убью за эту пробежку, — только и сказала она, когда снова смогла говорить.
Нам понадобилось всего несколько секунд, чтобы понять, что с этим поездом что-то было не так.
Во-первых, он был набит до отказа. Это было весьма странно для загородного поезда, возвращающегося в Прагу вечером буднего дня. Во-вторых, люди были насторожены. Весь вагон молчал. Когда мы с ней шумно влетели в вагон, на нас никто даже не посмотрел. Взгляд каждого было устремлён в переднюю часть вагона — туда, где было табло. Оно показывало стандартное время отбытия, которое гласило, что поезд Миловице-Прага №991 должен был покинуть эту станцию ещё 10 минут назад. Неслыханно.
«Внимание! Поезд задерживается по невыясненным причинам. Ждите объявлений.» — только и сказал динамик взволнованным голосом, должно быть машиниста. Пока он говорил, в эфире было слышно, как кто-то другой говорит что-то на фоне очень нервным голосом, было невозможно разобрать что именно.
Динамик смолк. В вагоне повисла ещё более глубокая тишина. Если раньше были ещё какие-то робкие звуки вагона, переполненного людьми, то сейчас он просто перестал дышать. В воздухе и без того плотном до отказа, наливалось какое-то напряжение. Не могут же набежавшие тучи так давить на вагон?
Ветер за окном теперь бесновался и хлестал деревья так, что они пригибались вполовину, и я совершенно не понимал, как они не ломаются. Самое страшное было в том, что это происходило абсолютно беззвучно, как будто в открытых дверях вагона стояла звуковая преграда, говорящая ветру «Стой. Здесь люди. Их уже не достать.»
Не достать или не спасти? Почему ветер обязательно должен быть антагонистом? Что если это вагон здесь плохой парень под прикрытием? Снаружи теперь потемнело так, как будто это был мистический фильм или очень реалистичный ночной кошмар.
— Ну хотя бы дождь не будет радиоактивным! — громко сказал я, чтобы сбросить оцепенение, но потом увидел её лицо.
Она стала похожа на остальных людей в вагоне. Губы плотно сжаты, глаза устремлены на табло. Я посмотрел туда же, и табло говорило, что поезд уже 13 минут как отъехал от этой станции. Мне стало очень не по себе. И тут…
«Уважаемые пассажиры! Поезд дальше не поедет. Впереди произошло крушение, пассажирский поезд сошёл с рельс. Железнодорожная линия заблокирована. Для транспортировки вызваны автобусы вспомогательного междугородного маршрута XC205. Оставайтесь на местах. Повторяю, уважаемые пассажиры…»
Мы с ней только и успели посмотреть друг на друга.
И тут вагон разразился естественным человеческим шумом. Люди зашевелились, кто-то уронил сумку, заплакал невесть как молчавший до этого ребёнок. Кто-то рядом начал вздыхать, где-то в конце вагона бабушка запричитала, что опаздывает. Некоторые живо стали обсуждать, что же там могло случиться. Несмотря на просьбу машиниста оставаться на местах, народ повалил наружу. Мы вышли в общем потоке.
Как ни странно, ветер начал утихать. Вышло так, что от самого пика мы укрылись в вагоне. Больше не казалось, что вот-вот польёт, хотя всё ещё было пасмурно.
Мы присели на траву поодаль от основной группы людей, ожидающих автобусы. Люди оживлённо разговаривали, многие звонили. Этот рой ещё некоторое время жужжал, но и он начал стихать. Ветер тоже почти улёгся, и деревья едва колыхались на фоне посветлевшего неба.
Она о чём-то думала. Травинка у неё во рту медленно двигалась. Очки защищали её от меня и остального мира. Пару раз я открывал рот, чтобы что-то сказать, но тут же закрывал обратно.
Автобусы приехали на удивление быстро. Мы только и обменялись взглядом, чтобы договориться, что сядем в последний. Когда подошла наша очередь заходить в автобус, из-за туч выглянуло солнце. Снова становилось жарко, но уже не знойно, как днём.
— А что стало с письмом? — спросил я, когда мы заняли свои места.
Она сняла очки, в её глазах мелькнул было вопрос, но тут же потух.
— Лежит у меня где-то. А что?
— Что, правда? Ты его сохранила?
— Ну да, — она пожала плечами, как будто это было чем-то очевидным.
— Ты мне его покажешь?
— Ни за что на свете.
Мы ехали молча. Автобус приятно покачивало, красивый пейзаж за окном то отдалялся и медленно менялся, то вдруг подскакивал к самому автобусу и начинал мелькать. Когда мы проезжали мимо ряда деревьев, я пытался на этой скорости их сосчитать. Могу с уверенностью сказать, что выходило достаточно точно. Лишь проезжая поля, я мысленно отсчитывал тысячи и воображал, что так можно хотя бы приблизительно прикинуть количество травинок на них.
— Что ж теперь? — вдруг сказала она. — Теперь всё по-другому будет? Что вообще делать, когда даже летом поезд может сойти с рельс?
Мне было нечего ответить. Должно быть, произошедшее напомнило ей про другое крушение, потому что она вдруг посмотрела на меня этим взглядом. Я сразу всё понял.
— Как ты думаешь, — осторожно начала она, — в понедельник всё будет в порядке?
— Да, абсолютно, — заверил я её поспешно. — Всё будет хорошо. Я в порядке.
Она с такой проникающей любовью смотрела мне в глаза, это было вполне красноречиво для немого вопроса «Ты уверен?»
— Я в порядке, — повторил я.
— Ты им покажешь, — утвердительно, а не вопросительно произнесла она.
— Ещё как покажу.
Мы опять замолчали и больше не говорили почти час. Только когда мы въезжали в Прагу, я не выдержал.
— Такое письмо! Такому олуху!..
— Перестань, — тут же остановила она меня, тронув за руку. Потом взяла её, внимательно рассмотрела костяшки моих пальцев и подняла глаза на меня. Она смотрела так пристально, будто пыталась прочитать мои мысли. — Эта вот твоя рука правосудия… Не лезь ей в мои детские воспоминания, ладно?
Я промолчал. Она приблизилась и чмокнула меня в губы. Её глаза оставались очень серьёзными, в них не было ни тени игривости.
— Пока наш поезд едет, этот июль — навсегда. Приедем домой, и я тебя убью, как обещала. А потом пойдём ужинать, ладно?
Да, такими вещами не шутят.
— Договорились!
О написании рассказа «Июль Навсегда» можно прочитать здесь.
