Горы это открытый перелом Земли. Так это и бывает — растёт напряжение, невидимо, неуклонно; сжимаются кулаки, пока не бахнет вроде бы на ровном месте. И рвут плоть, выпирают наружу острые обломки, и выходит на свет то, что пряталось на километровых глубинах. И любое движение теперь это боль, и колеблется беспомощно структура, в которой нет больше целостности. Горы это терратонный взрыв эмоций, это земля, что восстановлению не подлежит, это вечное отныне паломничество к верховному психотерапевту. Это гербарий красивой смерти. Это территория под табличкой «Живого места нет».
Вот говорят: время лечит. Ничего подобного, время просто ранит по-новому. А старую боль рассаживает компактно по камерам-одиночкам. И криков не слышно, и жить можно, если улыбаться погромче.
И усаживаются как придётся две гигантские плиты, и заново учатся жить вместе. Спаивает время застывшую катастрофу, лишь углы сглаживает, чтобы птицам не мешать. Нам вроде бы смотреть и учиться, но мы просто селимся вокруг задремавшей исполинской боли. Даже если понимаем, что однажды она снова проснётся.
Горы, у которых я родился и вырос, похожи на свалку слоновьих тел. Мне кажется это важным знаком. Можно привыкнуть и не замечать, но если минуту помолчать и посмотреть вдаль, понимаешь, что настоящее (в котором ни минуты молчать нельзя) тонким слоем намазано на далёкие, монументальные дни ушедших гигантов. Всё пройдёт, а они останутся там, где полегли.
От гор я переехал к горам, с тех пор возвращаюсь к горам, снова уезжаю к горам. Мне как воздух нужны хотя бы холмы. Меня охватывает тревога, если горизонт вдруг становится горизонтальным, если долго приходится полагаться только на рукотворные ориентиры. Там север, здесь юг, вот это хорошо, вот то плохо. Когда насмотришься на человеческие метания на ровном (плоском) месте, успокаивают только памятники таким страданиям, которые человеческая психика осмыслить не в состоянии. Может потому нас и тянет к горам. Ведь дай срок, и окаменевшую боль мы начинаем звать красотой.
