Была у меня в младшей школе одноклассница, Танька Чижова. Ничем особенным она не выделялась, разве что была странновата, молчалива, застенчива. Мы все носили школьную форму, у девчонок это были чёрные юбочки с белыми фартуками, поэтому они (их мамы?) изо всех сил подчёркивали свою индивидуальность бантиками и прочими заколками. Танька бантиков не носила, у неё были две неизменные куцые косички на чёрных резинках, что её детскую личность отражало вполне.
А я, надо сказать, в младшей школе был выскочкой. Я мог прочитать двухстраничный стих и тут же рассказать его наизусть. Я решал задачки в два действия в уме, пока учительница ещё дочитывала условие. У меня не укладывалось в голове, как во всей этой школьной программе можно было что-то не понять, не разобраться, не запомнить. В классе у нас на 25 человек было 5-6 совсем безнадёжных, и уроки превращались в нелёгкую работу из болота тащить бегемотов. Поэтому вся эта “учёба” была мне скучна до кровавых чертей в глазах. Во время занятий я блистал детским остроумием, подсказывал, давал списывать, занимался подстрекательством и организовывал срывы уроков. Тогда Нерушимый ещё имел в запасе несколько лет и в школе нас окружали биороботы с единственной программой — делать новых биороботов. Учителя были бы не прочь от меня избавиться, но никому из них не пришло в голову предложить перевести меня на класс выше. Или отпустить на год домой на каникулы, ну очевидно же? Только когда я догадался читать под партой пошлые французские детективы (с огромным риском вытаскиваемые из родительского книжного шкафа) и на уроках наконец замолчал, биороботы вздохнули с облегчением, сконцентрировавшись на своих бегемотах.
Танька, хоть в безнадёжных и не числилась, звёзд с неба тоже не хватала. Хоть у доски, хоть с одноклассниками, она склоняла голову, как прислушивающаяся собака, долго смотрела на собеседника немигающими тёмными глазами. А потом из её обычно сжатых губ скороговоркой вырывалась какая-то невозможная словесная сумятица, после которой губы она опять сжимала, от греха подальше. Общаться с ней было трудновато, и дружить с ней никто не стремился.
Как-то раз я нашёл в кармане пиджака скомканный клочок бумаги. Это оказалась записка из четырёх слов: “эмиль хочеш дружить чижова”. Нам было лет по девять-десять, а потому до самодовольства и хвастовства перед сверстниками по поводу женского внимания я ещё недотягивал. Но до бурного возмущения дотянул вполне.
Как настоящая будущая интеллигенция, я написал ей пылкий ответ, старательно выводя заглавные буквы: “НЕТ! И не имей привычки засовывать записки в карманы!” И сам засунул ей эту записку в пальто.
Танька ничего не сказала и больше мне не писала. Помню только пару её фирменных затяжных криповых взглядов. А больше ничего не помню, нас потом расформировывали и не раз, так что момент, когда мы с ней оказались в разных классах (а то и школах!) прошёл для меня незамеченным.
Так вот. Танька! Если ты когда-нибудь это прочитаешь, знай, что мне очень жаль! Это был прекрасный, смелый порыв, опередивший наш возраст. Может быть, ты чувствовала, что в одном классе нам оставалось недолго, потому и решилась. Жаль, что я использовал твои хрупкие чувства, чтобы посамовыражаться. В свою защиту разве что скажу, что некоторые до сих пор этим занимаются, а я больше ни-ни. Весь удар ты приняла на себя, храбрая девчонка.
Но ты мне всё равно не нравишься! То ли дело моя Юлька. Понимаешь, у вас с ней ничего общего. Юлька, она как лесной пожар, как воздушный шар, наполненный водородом. В ней можно сгореть дотла, с ней можно взлететь к чертям на воздух. Юлька это стратосфера, Юлька это земная ось, Юлька это мировой океан. Она все четыре стихии, вместе взятые. (ну или четыре всадника апокалипсиса, как нарвёшься). Одним словом, Юлька — это любовь.
А ты странная! Даже на меня смотрела так, будто гадость какую замышляла. А мне таких не надо. Я и сам такой.
